Вообще о том , что я увидел и услышал за эти дни военного сопротивления Украины российскому полномасштабному вторжению, надо писать роман. И если только буду жив, думаю, напишу его. Хотя чувствую всем своим нутром, всем сердцем, что даже документирование разговоров и ситуаций, голая, но честная фиксация того, свидетелем чего я вынужден был стать, к сожалению, не передаст ощущения события, охватывавшего меня всякий раз, когда в последние недели рядом происходили подлинные вещи или произносились подлинные слова. Практически каждый день случалось что-то, от чего на глаза наворачивались слезы. Немалых усилий стоило сдерживать их, загонять назад — вглубь сердца. Ко всему этому требуется художественный подход, и, возможно, Господь еще даст мне написать что-нибудь стоящее.
Сознаюсь , что за все это время один раз я все-таки расплакался. Причина была отнюдь не пафосная, не героическая, даже не трагическая, а просто очень и очень горестная. Случилось это во вторую неделю войны: я нечаянно разбил фонарик.
Конечно , не простой фонарик, а волшебный, ведь заряжался он от солнца. Дешевый, китайский, но вполне себе автономный. Он гарантировал нам, что ночью мы не останемся без света. А ночи на оккупированных территориях в первые недели войны выдались долгими, черными, совершенно безумными, переполненными свистом снарядов, гулом самолетов, проносившихся над самыми домами, близкими и отдаленными очередями огнестрельного оружия. Благодаря этому фонарику мы с женой видели друг друга ночью, когда ложились рядом в ледяную постель. Мы наваливали на себя кучу холодных и твердых, как камень, одеял и начинали разговаривать обо всем на свете. О прошлом и будущем, о наших недостатках и общих мечтах. О тех, кого знали, и тех, кого забыли. Фонарик стоял между нами и светил тихим светом. Окна мы занавешивали наглухо: боялись не авиаударов — вряд ли наш дачный кооператив был кому-нибудь нужен, — а российских солдат, стоявших в ближних селах.
И вот я вынес фонарик , чтобы его подзарядить, а он выскользнул из рук, упал и раскололся на несколько частей. Вы и представить себе не можете, какое отчаяние меня охватило.
Я не плакал , когда в первые сутки войны не удалось вывезти жену с дачи в более безопасное место и стало ясно, что в сложившихся обстоятельствах это абсолютно невозможно. Держался, когда накануне войны, буквально за несколько дней до ее начала, позвонил отец и рассказал, что мама не может дойти до туалета и вынуждена ползти. Ползти — понимаете? Моя мама. В Донецке. В городе, из которого я должен был уехать восемь лет назад, потому что пришли российские боевики. И я ничего не могу сделать. Не могу приехать туда, чтобы побыть рядом, поскольку сразу же попаду «на подвал». Я не плакал. Представлял, как мама ползет к туалету, и думал, что этого россиянам, какими бы они ни были, никогда в жизни не прощу. Я был здесь, под Киевом, а они, мои старенькие и почти абсолютно беспомощные родители — там, в Донецке. Я думал о том, что восемь лет не видел маму и плохо помню ее лицо. Но не плакал.
Через несколько дней началась война. Днем и ночью рядом работала тяжелая артиллерия. От взрывов стонала земля , и каждую секунду казалось, что наш хлипкий старенький дом вот-вот сложится внутрь. Я старался улыбаться. Вел дневник и читал Шекспира. И когда кадыровцы зашли на хутор в километре от нас, я уже ждал их. Мне сложно было представить, что и как я буду делать, если они зайдут во двор, но это был всего лишь недостаток воображения
А тут — фонарик. Дешевый китайский фонарик.
Я взял его бережно , как ребенка, и понес в дом. Жена обняла меня, как-то утешила, — даже не вспомню, что именно она тогда говорила, — а потом взяла это китайское чудо и склеила. И он заработал. Такая вот история.
Но я , конечно, хочу рассказать не только об этом. Хочу вспомнить несколько дней из своей жизни, предшествовавших нашему выезду с оккупированной территории. И главному событию тех дней — чуду нашего спасения.
Вероятно , сперва стоит все же сказать, что мы с женой не просто беженцы, мы — беженцы уже дважды. Во второй раз за последние восемь лет мы вынуждены были оставить все вещи, дом, в котором жили, всю свою жизнь. В первый раз из родного Донецка нас выгнала так называемая русская весна. Так тогда называли оккупацию Крыма и части территории на востоке Украины российские наемники, боевики, занявшие город летом 2014 года.
В июне мы переехали в Киев. Две сумки с вещами и несколько сотен баксов в кармане — вот и все , что у нас было. Пару лет снимали квартиру. А потом друзья предложили нам жилье неподалеку от Киева — свой дом, расположенный в дачном кооперативе между двумя трассами, ведущими на запад, приблизительно между Бучей и Бородянкой, фактически прекративших сегодня свое существование. В феврале и марте 2022 года россияне не оставили от них камня на камне.
Мы жили в тихом месте между большим искусственным озером Глория и сосновым лесом. Быт , честно говоря, был не очень налажен, поскольку дачи не были приспособлены к постоянному проживанию. Но тишина и воздух там прекрасные.
И хотя жена всегда повторяла , что война продолжится и в будущем, мне хотелось верить, что больше никогда нам не придется бросать все нажитое. Хотелось верить, хотя, положа руку на сердце, я понимал, что жена права.
Мало того , еще с 2014 года я знал, что россияне придут сюда, что Европа на грани большой и страшной войны. И говорил об этом в интервью, писал в книгах.
Но книги книгами , а история складывается так, как складывается. 24 февраля россияне начали бомбить крупные украинские города. Через несколько дней на территории между нами и Киевом уже велись ожесточенные бои. Еще через несколько дней наш район оказался в кольце российских оккупационных войск. Когда в доме не стало воды, я нашел колодец с относительно чистой водой, но к нему, конечно, потянулся весь кооператив со своими ведрами. Через несколько дней я заметил, что колодец мелеет. Дождей не было. Стояли морозы. Было сухо и бесснежно.
Но хуже всего была абсолютная невозможность эвакуироваться. Вывозили людей даже из полностью разрушенных городов —но не нас , жителей богом забытого дачного кооператива. Понятно, что добраться до эвакуационных маршрутов можно было только на собственном транспорте, ведь общественный уже не работал. Чтобы выехать отсюда, необходима была машина, которой у нас не было, а договориться с кем-нибудь было практически невозможно. Бензина не хватало, и те, кто на свой страх и риск пытался выехать, очень редко подбирали кого-нибудь, кто сутками выстаивал вдоль дороги с поднятыми руками.
А бои вокруг не утихали. Страшно громыхало где-то впереди и сзади , слева и справа. Двухэтажный наш дом раскачивало, словно утлую лодку на океанских волнах. Как-то утром мы нашли возле забора обломки ракет или снарядов — честно говоря, до сих пор не знаю, что это такое было и как его правильно назвать. На одном — тяжелом, громадном, черноватом, согнутом, с острыми краями, семьдесят сантиметров в длину — виднелось что-то вроде серийного номера — какие-то цифры и буквы. И хотя они мне ни о чем не говорили, я долго в них всматривался. Вероятно, потому, что сами по себе буквы обычно несут какой-то смысл, и на орудии смерти они казались совершенно неуместными.
В 2014 году нам уже приходилось слышать взрывы в Донецке , но то, что происходило с конца февраля под Киевом, причем со всех сторон сразу, невозможно с чем-либо сравнить.
Дом шатался , но держался. Иногда мы выходили подышать, ведь сидеть все время внутри не имело никакого смысла. Тем более что подвала у нас не было, а тонкие стены никак и ни от чего не защищали. Ну, разве что от ветра и холода, да и то довольно условно, ведь в свое время этот дом сооружали как летнюю дачу, не больше.
Ситуация с каждым днем ухудшалась , хотя еще накануне казалось, что хуже уже просто некуда. Но хорошо было то, что мы не оставались одни. Вокруг были другие люди, съехавшиеся сюда в первые дни войны в надежде, что тут, на дачах, будет безопаснее, чем в городе. Именно поэтому в первую неделю боевых действий только в нашем небольшом дачном кооперативе на семи улицах проживало почти полторы сотни людей, треть из которых — дети.
Но пришел день , когда в Ближних Садах — так назывались дачные поселки, растянувшиеся вдоль озера Глория, — практически одновременно исчезли свет, связь и интернет. А отопление в большей части нашего дома зависело от электричества, поскольку в некоторые помещения горячую воду закачивали электрические насосы. Ну и понятно, что без связи наша законсервированность в этом кошмаре стала еще более очевидной. Правда, через несколько дней оказалось, что в отдельных местах в лесу можно «поймать мобильный сигнал» и поговорить с таким далеким и таким важным для всех нас Киевом, с друзьями и родственниками. После завтрака (для многих вопрос еды вставал все острее, ведь уже на пятый день войны ни один из местных магазинов не работал) «дачники» шли в лес и пытались поймать связь.
Если в каком-нибудь месте сигнал ловился , туда подтягивалось множество людей, и ты становился свидетелем десятков разговоров, звучавших со всех сторон одновременно.
Кто-то кричал маме , чтобы она не волновалась, а мама не слышала, а этот кто-то кричал и кричал. Кто-то пытался успокоить детей, которые остались в городе одни. Кто-то просил вывезти его из этого ада, а на том конце не понимали, как такое может быть, чтоб невозможно было выехать. Помню, как сам горланил в телефонную трубку, пытаясь докричаться до друга Любомира: «Киев наш? Киев наш? Киев наш?» И ничего не слышал в ответ, ведь связь постоянно обрывалась, хоть плачь. И какая-то пожилая женщина обняла меня за плечи и тихо сказала: «Наш Киев, сынок, наш, не кричи так. Мне только что передали сын с невесткой, они в Киеве остались — наши держатся».
А еще запомнился мужчина , седой, как и я, кричавший кому-то: «Я люблю тебя! Я тебя люблю! Ты слышишь? Я тебя люблю!». Он кричал, пока не сорвал голос. Говорили, что на следующий день он попытался выйти из оккупированной зоны пешком. Никто не знает, что с ним случилось.
Поскольку электричества не было , очень быстро стало очевидно, что даже такая, абсолютно символическая связь вскоре оборвется. Заряд на телефоне стремительно заканчивался, пауэрбанк удалось зарядить всего один раз — от соседского генератора. А сами соседи на следующий день решили на собственном транспорте прорываться через российские блокопосты. Хорошие люди. Проукраинские, веселые, дружелюбные — большая семья. Когда они уехали, я впал в нечто вроде отчаяния. Ведь все, у кого был транспорт, выезжали. Длинные колонны автомобилей с белыми флагами проезжали мимо нашего дома, а мы вынуждены были оставаться.
В десятых числах марта местная районная власть заявила , что света на наших дачах не будет до конца войны. Российских оккупационных подразделений, устраивающих в соседних селах настоящих террор, стало больше. Было ясно, что вскоре очередь дойдет и до нас. Я понял, что шансы выехать — мизерные. Но они вообще упадут до нуля, если я потеряю последнюю связь с Киевом, с моим другом Любомиром Дерешем, который в те дни оставался для меня едва ли не единственной надеждой. Я просил его сделать все, что только в его силах. Любомир обещал, коротко пересказывал новости, переспрашивал, на сколько дней у меня еще хватит заряда на пауэрбанке. И я возвращался домой, силясь придумать для жены что-нибудь обнадеживающее. А мимо меня одна за другой проезжали импровизированные гуманитарные колонны — сотни машин с белыми флагами.
Однако выехать удавалось не всем. В первые дни на местном кладбище похоронили семью — взрослых и детей , чью машину на блокпосте расстреляли российские солдаты. И все же, если бы у нас с женой была машина, мы ни секунды бы не колебались и рискнули бы поехать вместе со всеми. Когда из полутора сотен жителей на дачах осталось двадцать три человека, обреченность пребывания в серой зоне стала невыносимой.
Но настал день , когда Любомир наконец нашел волонтеров, согласившихся нас вывезти. Они организовали крошечную колонну из трех машин и повезли в наш район гуманитарную помощь.
Мы уже знали дату , когда за нами приедут. Сложили в сумки вещи и стали ждать с самого утра. И ждали так, как не ждали, наверное, ничего и никогда. Но никто не приехал.
Ребят остановили на наших блокпостах: в тот день началось очередное обострение. Я очень благодарен жене , что она не плакала, а наоборот, пыталась улыбаться. Это нормально, говорили мы друг другу, это же война, ничего нельзя предвидеть. Нужно верить и ждать.
Отчаянные парни , поехавшие за нами в первый раз, решили сделать еще одну попытку. Мы с женой поднялись в три часа утра, поскольку знали, что они могут приехать еще до рассвета. В темноте помылись, оделись, выпили кофе, проверили документы и сумки. На улице было еще темно, когда я вышел на дорогу ждать их. Связи не было, поэтому я запасся терпением и просто стоял на воротах дачного кооператива.
Казалось , что и в этот день ничего не получится, как вдруг появились три машины. Они медленно ехали вдоль дач и искали нас. После обеда, уже ближе к вечеру, мы двинулись в направлении российских блокпостов.
Аксель и Марк Фрост — двое очень юных парней из первой машины — знали местность и ехали во главе нашей крошечной колонны. На их машине зону оккупации покидала пожилая супружеская пара , чей дом в Гостомеле россияне разрушили в первые дни войны. Ребята уже несколько раз приезжали сюда и вывозили людей. Их настоящих имен я не знаю до сих пор, они представлялись никнеймами. Второй и третьей машинами управляли Иван и Денис — отважные юноши, киевские актеры. По поведению — киборги, в общении — улыбчивые, вежливые, приятные и очень открытые дети. Никогда не забуду их лица.
Мы ехали очень медленно , через блокпосты, рассматривали оккупированные села, российскую военную технику, стоявшую между хатами. Видели расстрелянные пулеметными очередями дома. Оккупанты проверяли нашу машину. Я до сих пор не могу понять, как мы проехали все их посты и остались живы. В какой-то момент россияне едва не начали по нам стрелять. Мы уцелели только благодаря самообладанию и отваге наших водителей.
И вот мы остановились в придорожном кафе , где хозяева-украинцы бесплатно кормили всех, кто выезжал. Всех водителей. Всех украинских военных. Меня уговаривали поесть, но в горло ничего не лезло. Долгая дорога на Киев казалась приятным сновидением, и больше всего я тогда боялся проснуться. Поэтому все шесть часов до столицы мы постоянно о чем-то говорили. Уже и не вспомню, о чем именно. Но в память врезалось, как наши водители, когда мы уже были в полной безопасности, вышли из машин и молча обнялись. Трудно представить, чего им стоила эта поездка.
***
В Тернополе , где я сейчас живу, взрывов нет. Ракета прилетала лишь однажды. И, несмотря на постоянные воздушные тревоги, я начинаю успокаиваться. Жена выехала в Чехию, поскольку наши добрые знакомые пообещали ее встретить, поселить, помочь с языком и трудоустройством. А я круглосуточно работаю, пишу. И на этой неделе обязательно начну роман. Об Иване и Денисе, об Акселе и Марке Фросте. О председателе нашего кооператива Степане Ивановиче Синичке, отказавшемся повесить на въездных воротах белый флаг, когда в соседний хутор заехали кадыровцы. О двоих мужчинах и двух женщинах, которые шли пешком из оккупированного села к своим родственникам в городок неподалеку. Их дом россияне разрушили. От старой жизни у них остались только дети, маленькие дети, сидевшие у них на руках, растерянные настолько, что они одновременно и смеялись, и плакали. Об этих днях и разговорах, об этой зеленоватой воде в колодце, о прошлогодних орехах, которые я на всякий случай собирал под соседским деревом, поскольку не знал, что нам делать, если закончится еда. О надежде на то, что Киев — наш и наша Украина никогда нас не оставит. О фонарике, светившем нам в ночи.
Перевод с украинского Ии Кивы
